Уважаемые читатели, мы продолжаем публикации в проекте «Дом с книгами»: своим опытом из нежного возраста сегодня делятся писатели (по материалам рубрики «Только детские книги читать» в журнале «Дружба народов»; № 11 за 2015 – 2020 гг.).
Публицисты, прозаики, деятели искусств рассказали, какие книги и за что сами полюбили в детстве. Легкий, образный слог, особое почтение к литературе, собственная страсть к творчеству – вот каковы плоды их детских пристрастий. Чем и как приворожило их чтение в те годы? Публикуем некоторые интересные воспоминания – они связаны, помимо прочего, с драгоценным общением внутри семьи. Надеемся, этот необычный обзор будет полезен и нынешним мамам и папам, даст им почву для идей, как «приручить» маленького читателя к Книге, как объяснить ему самобытность художественного вымысла.
Сергей Дмитренко, прозаик (г. Москва)
Когда у вас появляются дети, вы получаете возможность вновь пережить с ними свое детство, а из этого детства принести им свои самые лучшие книги, а с ними найти еще новые прекрасные. Вы, разумеется, не вполне впадете в детство, но кое-что существенное обретете — если с первых месяцев жизни вашего ребенка будете много, очень много читать ему вслух. Таким путем шли мои родители — а ещё мне много читала тетя Юля, вдобавок к этому и учительница немецкого языка.
Именно таким образом они трое раз и навсегда обратили меня в читателя. Я слушал, слушал, а потом и сам, задолго до школы, выучился читать.
До сих пор помню то волшебное мгновение, когда я сам прочел в букваре, доставшемся мне от старшей возрастом кузины, первый рассказ.
Я смотрел на эти, давно знакомые буквы, буквы, которые не всегда успешно складывал в слоги и слова, и думал, что придется вечером идти за помощью к взрослым, потому что без них мне не узнать, что произошло с этим куда-то бредущим козликом.
И вдруг будто кто-то сказал мне сверху: «Козлик». Да, это было название рассказа, я услышал, как знакомые буквы сложились в слово, которое я только что не мог прочитать.
«Жил у Зины козлик», — продолжал читать кто-то. Я поднял голову. Никого.
«Пошла Зина на реку», — звучало сверху, но на кухне, где я сидел на стульчике, никого не было. Бабушка отдыхала в комнате.
«А козлик уж там», — да это же мой голос!
«На реке мостик. У моста кусты».
Я дочитал рассказ и тут же прочитал его еще раз. «Козлик. Жил у Зины козлик…»
Это чудо настолько потрясло меня, что я стал читать все рассказики на раскрытых страницах, потом на соседних — и дальше, дальше…
К вечеру, когда родители пришли с работы, я прочитал весь букварь.
Александр Снегирёв, прозаик (г. Москва)
Было мне четыре года, стояла зима, и мама раздобыла для меня теплые шерстяные штанишки. Все бы ничего, но штаны имели красный цвет. Я был твердо уверен, что мужчина не может носить красные штаны. Лишних денег у родителей не было, и они стали биться над тем, чтобы сломить мое сопротивление.
На следующий день папа достал с полки книгу и показал мне картинку. На странице был изображен солдат в синем кителе и красных шароварах. Теперь я знаю, что это был зуав — марокканский стрелок. В девятнадцатом веке зуавы входили в состав французской армии.
Я мигом натянул только что ненавистные штаны. На этом история, однако, только начинается. Папа решил развить успех и разыграть карту красных штанов еще раз. Спустя пару дней он спросил меня — нет ли чего необычного в моем ящике с игрушками. Я порылся в своих сокровищах и с удивлением обнаружил сложенный треугольником лист бумаги, на котором было что-то написано.
Не понимая ни слова, я понимал самое главное — передо мной настоящее письмо. И я попросил папу помочь мне разобраться. Папа тоже удивился письму, развернул его, прочел и сообщил, что мне пишет не кто иной, как автор той самой книги с солдатом в красных штанах. А книга посвящена обороне города Севастополя и называется «Севастопольские рассказы».
И вот я начал учить алфавит, чтобы сначала прочитать самому то первое письмо и удостовериться, что папа все пересказал точно, а затем — чтобы написать моему новому другу, поручику артиллерии, графу Льву Толстому.
Папа научил меня разбирать чужие и выводить собственные буквы, научил складывать бумагу треугольником, как это делали в Великую Отечественную, и у нас с Толстым завязалась переписка. Тот «делился» со мной тяготами и радостями жизни в осажденном городе, а я давал ему советы, как лучше устроить оборону, как отбивать атаки турок, англичан, французов и тех самых марокканских зуавов, красные штаны которых мне так полюбились.
Ирина Богатырёва, прозаик (Московская область)
Что такое литература и в чем ее отличие от невыдуманной истории, я не очень в детстве понимала. Граница была проницаема — где книжка, а где жизнь, где выдумано, а где прожито. Да какая, собственно, разница?
И все благодаря моему папе. Дело в том, что мой папа — вдохновенный рассказчик. Яркий, увлекающийся, он с первых слов завладевал вниманием публики в моем лице и так погружал в сюжет, что публика сперва немела, раскрыв рот, а потом требовала повторений.
— Про телегу! Про быка! Про то, как на тебя тетя упала! — командовала я, и папа в сотый раз рассказывал истории из своего деревенского детства.
Но были у него и другие истории, из городского детства — их семья много переезжала, и папа везде успел пожить. В этих историях все было не так рискованно, но тоже интересно. Там папа манную кашу из окна выбрасывал, светлячка в коробочке держал, в цирк ходил со своим другом Мишкой… Записал эти папины истории писатель Виктор Драгунский. Я их ужасно любила. Правда, кое-что меня все же смущало.
— Папа, а почему тебя в книжке зовут Денис?
— А это потому, что я, когда был маленьким, был Денисом, а потом вырос и имя поменял. — Или позже: — Это потому, что писатели всегда своим героям другие имена дают, не как в жизни. Чтобы они хоть немного, но отличались.
— А откуда писатель вообще все это про тебя узнал?
Не помню, что отвечал на это папа, видимо, мне это было не так-то важно. Гордость за то, что про папу написали целую книжку, была важнее. И, приходя в сад, распираемая этой гордостью, я собирала вокруг себя группу, и начинались бесконечные пересказы папиных историй.
Все кончилось как-то разом. Не помню, кто мне открыл глаза, наверное, воспитательница: «Это не про твоего папу, это у писателя Драгунского есть сын Денис, вот про него он и писал рассказы».
Я была безутешна. У меня рухнул мир. Наконец, проревевшись, я затихла в своей комнате — и до меня стал долетать разговор родителей на кухне.
— Но я думал, она понимает! — говорил папа в отчаянии.
— Понимает что?! — изумлялась мама. — Что это не про тебя?
— Нет, про меня! И не про меня… Но это же все условности!
И тут у меня в голове что-то сработало. Он просто меня переоценил! Считал меня умнее и догадливее. Думал, что я соображу. Про границу между вымыслом и реальностью, повседневностью и литературой, про тот волшебный момент, когда жизнь переходит в текст, а текст становится частью жизни. Важной, неотъемлемой частью. И папа делал это для меня: рассказывая свои — не свои истории, делясь со мной своим — не своим детством, он позволял мне преодолевать с ним эту границу условности.
Но тогда мне удалось сообразить главное: что папа меня не обманывал. Он просто относился ко мне по-взрослому.
Папа еще долго формировал мой круг чтения. И читал мне вслух, я это очень любила: Дюма и Стругацких, Кира Булычёва и Джека Лондона…
А «Денискины рассказы» я перечитала несколько лет назад. Глупости сказала та воспиталка: это все и правда про моего папу.
Олег Ермаков, прозаик (г. Смоленск)
Моя ранняя и самая интересная в жизни книга была устной. <Это> истории старшего брата Игоря. Он, разумеется, обгонял меня, а тем более младшего нашего брата в чтении и смотрении всяких фильмов, как то: «Крестоносцы», «Последняя реликвия», «Вий», «Спартак», «Даки», «Подвиги Геракла», книги Яна, Сенкевича, Жюля Верна, Рафаэля Сабатини, Вальтера Скотта, Фенимора Купера и Стивенсона. И когда мы все ложились спать в нашей комнате, Игорь после обязательных просьб приступал к очередному рассказу или продолжению предыдущей истории. Это были захватывающие рассказы о рыцарях, неприступных замках с томящимися в подземельях узниками и узницами, о грандиозных сражениях с треском копий, звоном мечей, лошадиным ржанием и воплями и молением о пощаде умирающих; рассказы о сокровищах и пиратах.
…Нет! Мне не удастся передать и толику очарования этих вечеров. Для этого надо нырнуть на полувековую глубину, погасить свет, приступить с просьбами и, наконец, услышать спокойный и, когда надо, зловещий или совсем тихий голос старшего брата. <Назавтра> он разыгрывал те же истории с пластилиновыми рыцарями в серебристых обертках от конфет, со щитами, вырезанными из крышек от консервных банок, с копьями, на которых развевались разноцветные флажки, верхом на лошадях, задрапированных в лоскуты материи, позаимствованной в коробке со всяким рукоделием у матери. А у ковбоев был настоящий таун с надписью «Welcome to town» на плакатике. Неподалеку от города находилась железная дорога с рельсами из фольги и деревянными шпалами. И по дороге этой влекся рукой Игоря картонный паровоз с трубой и вагоном, в котором за матерчатыми занавесками сидели покорители дикого Запада…
…Поздним вечером, перед сном, мы вновь с наслаждением и трепетом внимали голосу брата, совершенно не подозревая, что становимся участниками древней традиции слушания великой устной книги всех времен и народов. Именно так и происходило все где-нибудь в отрогах Гималаев, когда рассказчик-певец увлекал своих слушателей гимнами «Ригведы» и величественными деяниями героев и богов «Махабхараты».
Григорий Служитель, прозаик, актер (г. Москва)
Книги я полюбил еще до того, как сам научился читать. Примерно в шесть лет. Тогда мама читала мне вслух Клайва С. Льюиса, и, пожалуй, это было первым сознательным воспоминанием о литературе, которая приносит удовольствие и радость. С тех пор литература стала для меня синонимом той шапки-невидимки, надев которую, ты можешь проходить сквозь дни неузнанным для остальных. И «Племянник чародея», и «Лев, колдунья и платяной шкаф», и в особенности «Конь и его мальчик» стали текстами, после которых я раз и навсегда осознал, что у жизни бывает отражение, которое подчас превосходит оригинал красотой и даже подлинностью.
Я отчетливо помню поездку в Эстонию. Пярну. Каждый вечер перед закатом мы шли к морю, садились на «нашу» скамейку, и мама читала продолжение истории английских школьников, перенесшихся в параллельную страну. Долгие годы после я мысленно проговаривал любой читаемый мною текст интонацией матери. В детстве особую радость доставляет узнавание своих мыслей и переживаний у персонажей книг. Так ребенок учится сопереживанию. Пожалуй, ни одна другая книга в детстве не дала мне столько узнаваний, как «Хроники Нарнии». И самое удивительное, что, пожалуй, тот я спустя многие годы выглядит из прошлого так целостно и ярко, что мне не составляет труда сравнить себя нынешнего с тем, кем я когда-то был. Наверное, в этом и заключается одно из главных чудес литературы.
Подготовлено по материалам https://magazines.gorky.media/
